Неточные совпадения
(Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной
жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского
острова.)
«
Жизнь обтекает меня, точно река —
остров, обтекает, желая размыть», — грустно сказал он себе, и это было так неожиданно, как будто сказал не он, а шепнул кто-то извне. Люди, показанные памятью, стояли пред ним враждебно.
Утро. Солнце блещет, и все блещет с ним. Какие картины вокруг! Какая
жизнь, суматоха, шум! Что за лица! Какие языки! Кругом нас
острова, все в зелени; прямо, за лесом мачт, на возвышенностях, видны городские здания.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те
острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и
жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Норд-остовый пассат. —
Острова Зеленого Мыса. — С.-Яго и Порто-Прайя. — Северный тропик. — Тропическая зима. — Штилевая полоса. — Экватор. — Южный тропик и зюйд-остовый пассат. — Летучие рыбы и акулы. — Опять штили. — Масленица. — Образ
жизни на фрегате. — Купанье. — Море и небо.
Я с большей отрадой смотрел на кафров и негров в Африке, на малайцев по
островам Индийского океана, но с глубокой тоской следил в китайских кварталах за общим потоком китайской
жизни, наблюдал подробности и попадавшиеся мне ближе личности, слушал рассказы других, бывалых и знающих людей.
Прошли
остров Чусима. С него в хорошую погоду видно и на корейский, и на японский берега. Кое-где плавали рыбацкие лодчонки, больше ничего не видать; нет
жизни, все мертво на этих водах. Японцы говорят, что корейцы редко, только случайно, заходят к ним, с товарами или за товарами.
Вы знаете, что такое эта цивилизация, на чем она остановилась, как одряхлела и разошлась с
жизнью и парализует до сих пор все силы огромного народонаселения юго-восточной части азиатского материка с японскими
островами.
Здешние китайцы в большинстве случаев разные бродяги, проведшие
жизнь в грабежах и разбоях. Любители легкой наживы, они предавались курению опиума и азартным играм, во время которых дело часто доходило до кровопролития. Весь беспокойный, порочный элемент китайского населения Уссурийского края избрал низовья Бикина своим постоянным местопребыванием. Здесь по
островам, в лабиринте потоков, в юртах из корья, построенных по туземному образцу, они находили условия, весьма удобные для своего существования.
Во-вторых, на ссыльном
острове, при исключительном строе
жизни, эти цифры имеют совсем не то значение, что при обыкновенных условиях в Череповецком или Московском уезде.
Между тем с поселенцами конкурируют японцы, производящие ловлю контрабандным образом или за пошлины, и чиновники, забирающие лучшие места для тюремных ловель, и уже близко время, когда с проведением сибирской дороги и развитием судоходства слухи о невероятных богатствах рыбы и пушного зверя привлекут на
остров свободный элемент; начнется иммиграция, организуются настоящие рыбные ловли, в которых ссыльный будет принимать участие не как хозяин-промышленник, а лишь как батрак, затем, судя по аналогии, начнутся жалобы на то, что труд ссыльных во многих отношениях уступает труду свободных, даже манз и корейцев; с точки зрения экономической, ссыльное население будет признано бременем для
острова, и с увеличением иммиграции и развитием оседлой и промышленной
жизни на
острове само государство найдет более справедливым и выгодным стать на сторону свободного элемента и прекратить ссылку.
A priori он признал за Сахалином следующие достоинства: 1) географическое положение, обеспечивающее материк от побегов; 2) наказание получает надлежащую репрессивную силу, так как ссылка на Сахалин может быть признана безвозвратною; 3) простор для деятельности преступника, решившего начать новую, трудовую
жизнь; 4) с точки зрения государственной пользы, сосредоточение ссыльных на Сахалине представляется залогом для упрочения обладания нашего
островом; 5) угольные залежи могут быть с выгодою эксплуатируемы ввиду громадной потребности в угле.
На Сахалине каторжные работы разнообразны в высшей степени; они не специализировались на золоте или угле, а обнимают весь обиход сахалинской
жизни и разбросаны по всем населенным местам
острова.
Если поселенец ленится или ведет нетрезвую
жизнь, то начальник
острова может сослать его в рудник на один год.
Я был на
острове в каникулярное время, при мне занятий не было, и потому внутренняя
жизнь здешних школ, вероятно, оригинальная и очень интересная, осталась для меня неизвестной.
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до такой степени слились с
жизнью колонии, что выделять их и говорить о них как о чем-то самостоятельно существующем на
острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников и заводских работ.
Этот благочестивый разговор подействовал на Аграфену самым успокаивающим образом. Она ехала теперь по местам, где спасались свои раскольники-старцы и угодники, слава о которых прошла далеко. Из Москвы приезжают на Крестовые
острова. Прежде там скиты стояли, да разорены никонианами. Инок Кирилл рассказывал ей про схоронившуюся по скитам свою раскольничью святыню, про тихую скитскую
жизнь и в заключение запел длинный раскольничий стих...
Я вскочил, не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика — до сих пор единственный прочный и незыблемый
остров во всей моей свихнувшейся
жизни — тоже оторвалась, поплыла, закружилась. Что же, значит, эта нелепая «душа» — так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги — хотя я их и не вижу сейчас (они за зеркальной дверью шкафа)? И если сапоги не болезнь — почему же «душа» болезнь?
Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая… Это уже было взморье, — два-три паруса виднелись между берегом и
островом. А там, где
остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода. Матвей упал на землю, на береговом откосе, на самом краю американской земли, и жадными, воспаленными, сухими глазами смотрел туда, где за морем осталась вся его
жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…
То, что беспрестанно случается в
жизни с большею частью молодых женщин, то же происходило и с Софьей Николавной: сознание в неравенстве с собою, сознание в некоторой ограниченности чувств и понятий своего мужа нисколько не мешало ей пламенно и страстно к нему привязываться — и уже начинала мелькать у нее неясная мысль, что он не так ее любит, как может любить, потому что не безгранично предан он любви своей, потому что не ею одною он занят, потому что любит и пруд, и
остров, и степь, населенную куликами, и воду с противной ей рыбою.
По вечерам рассказывал мне о своих странствиях вокруг света, о
жизни в бегах в Японии и на необитаемом
острове.
Остров спит — окутан строгой тишиною, море тоже спит, точно умерло, — кто-то сильною рукой бросил с неба этот черный, странной формы камень в грудь моря и убил в ней
жизнь.
Но как бы хорошо человек ни выбрал
жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на
остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Но вымирали поколения, изменялись формы, в какие отливалась народная
жизнь, а голутвенные людишки продолжают существовать по-прежнему и по-прежнему неизвестно творят русскую историю, как микроскопические ракушки и полипы образуют громадные рифы, мели,
острова и целые скалы.
Вскоре он забыл все мордасовские события, пустился в вихрь светской
жизни на Васильевском
острове и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился, сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветрености своего характера и от нечего делать, испросил себе место в одной экспедиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего безбрежнего отечества для ревизии или для какой-то другой цели, наверное не знаю.
Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там сладостная
жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валит снег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический
остров…
«Убийство, взлом, окровавленный топор, — подумал я, — десять лет… Какая все-таки оригинальная
жизнь у меня на необитаемом
острове. Нужно идти добриться…»
Царь Соломон не достиг еще среднего возраста — сорока пяти лет, — а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его
жизни и пышности его двора распространилась далеко за пределами Палестины. В Ассирии и Финикии, в Верхнем и Нижнем Египте, от древней Тавризы до Иемена и от Исмара до Персеполя, на побережье Черного моря и на
островах Средиземного — с удивлением произносили его имя, потому что не было подобного ему между царями во все дни его.
Принесла книгу насчет англичанина-матроса, который спасся от кораблекрушения на безлюдный
остров и устроил на нем себе
жизнь.
«Что ты, что ты, дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую сторону свезем, там на руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом
острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то
жизнь, почитай, все из Сибири в Расею рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле помереть, а не на этом
острову проклятом…»
— Однако, странное дело, большие дороги, города, все то, что хранит и развивает других, вредно для славян, так, как вам угодно их представлять; по-вашему, чтоб сохранить чистоту нравов, надобно, чтоб не было проезда, сообщения, торговли, наконец, довольства, первого условия развивающейся
жизни. Конечно, и Робинзон, когда жил один на
острове, был примерным человеком, никогда в карты не играл, не шлялся по трактирам.
Получая новые впечатления от
жизни, будет ли то Ледовитый океан или
остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном мире, едином во всем многообразии.
В этих-то роскошных домах европейского города и живут хозяева
острова — голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной, в высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых, напоминая своим несколько распущенным образом
жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и, пожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами, несмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем, какие бывали в рабовладельческих штатах или в русских помещичьих усадьбах былого времени, здесь немыслимы: во-первых, малайцы свободный народ, а во-вторых, в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.
— Но только для очень немногих… Здесь, на этом благодатном
острове, людское неравенство как-то особенно бьет в глаза… Не правда ли, доктор? Для одних, каких-нибудь тысячи-другой голландцев все блага
жизни… они живут здесь, как какие-нибудь цари, а миллионы туземцев…
Мне было тогда не больше 26 лет, но я уж отлично знал, что
жизнь бесцельна и не имеет смысла, что всё обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная
жизнь на
острове Сахалине ничем не отличается от
жизни в Ницце, что разница между мозгом Канта и мозгом мухи не имеет существенного значения, что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что всё вздор и чепуха и что ну его всё к чёрту!
И он ярче, чем в отроческие годы, вызвал перед собой картину эллинской
жизни. Такое же победное солнце… Властитель стоит на плоской крыше с зубцами, облитой светом, и любуется всеми своими «восхищенными чувствами» покоренным
островом. Самос — его! Самос у него под ногами… Смиренный пьедестал его величия и мощи!..
Был декабрь месяц, мы с братом собирались ехать на святки домой. Однажды в студенческой читальне просматриваю газету «Неделя». И вдруг в конце, в ответах редакции, читаю: «Петербург, Васильевский
остров. В. В. С-вичу. Просим зайти в редакцию». Это — мне. Месяц назад я послал туда небольшой рассказ из детской
жизни под заглавием «Мерзкий мальчишка».
— Добрейший Иван Алексеевич, — продолжал Палтусов, — вы человек святой, знаете своих моллюсков или этнографию Фиджийских
островов; а я человек дела. Позвольте хоть раз в
жизни начистоту открыться вам… А потом вы можете и плюнуть на меня, сказать:"Вор Палтусов — и больше ничего!"Не могу я не бороться с купеческой мошной!.. Без этого в моей
жизни смыслу нет.
Ввиду того, что пожар при такой необычайной обстановке случился в то время, когда еще было жгучее известие об исчезновении красавицы-фрейлины, в умах обывателей Васильевского
острова воспоминание об этих двух случаях общественной
жизни Петербурга слилась как бы в одно неразрывное целое.
На Васильевском
острове, в роскошной золотой клетке, устроенной Григорием Александровичем Потемкиным для своей «жар-птицы», как шутя называл князь Калисфению Николаевну, тянулась за эти годы совершенно иная, своеобразная
жизнь.
Не забыл он, конечно, и того, что семья фон Зееманов жила в доме, принадлежавшем прежде Хомутовым, на 6 линии Васильевского
острова, и жила своею особою замкнутою
жизнью, и в их гостиной собирался тесный интимный кружок близких знакомых и сослуживцев Антона Антоновича.
Они отыскали такое место на диком, уединенном, совершенно безлюдном
острове и поселились на нем в 1442 году; там выстроили они себе убогий шалаш под мрачными сводами елей, недоступными солнечным лучам, а подле него часовню и дожили срок
жизни своей тихо и благословенно.
Выйдя на полчаса ранее своего обычного времени из низка трактира, Корнилий Потапович пешком — он никогда в
жизни не ездил на извозчиках — отправился на Васильевский
остров.
Природа-зодчий, соперничая с человеком в украшении
острова, с большим вкусом поместила кое-где на берегах его кудрявые деревья, которым дали
жизнь семена, с материка заброшенные.
В то время, когда в доме графа Аракчеева разыгрывалась глухая драма скрытых страданий его молодой жены, задрапированная блеском и наружным деланным счастьем и довольством беспечной светской
жизни, в то время, когда на Васильевском
острове, в доме Бахметьевой, зрело зерно другой светской драмы будущего, село Грузино служило театром иной грубой, откровенной по своему цинизму, кровавой по своему исполнению, возмутительной драмы, главными действующими лицами которой были знакомые нам Настасья Минкина, Агафониха, Егор Егорович и Глаша.
В Старом Городе не было человека, который пользовался бы такою известностью и уважением, какими пользуется там даже в наше неуважительное время очень скромный человек, обработавший бесплодную почву ныне плодоносного городского
острова. Человек этот происходил от раскольничьего колена купца Деева; но не род и не порода, а
жизнь и дела этого человека дали ему его известность и почтение от ближних.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен, на своей даче на Каменном
Острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными, блестящими глазами, обворожительный m-r de Jobert, un Jésuite à robe courte, [г-н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к Богу, к Христу, к сердцу Божьей Матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей
жизни единою истинною, католическою религией.
С тех пор, как смерть смежила вежди и восторженные уста батюшки Мины Силыча, в Старом Городе не было человека, который пользовался бы такою популярностью, какою пользуется там в это время очень скромный человек, обработавший бесплодную почву ныне плодоносного городского
острова. Человек этот происходил от колена самых яростнейших врагов Кочетова, от колена купца Деева; но не род и не порода, а
жизнь этого человека и его история дали ему его настоящую известность.
Представим себе русских, или англичан, или китайцев, или индусов, или даже диких на
островах, и мы увидим, что у всякого народа всегда есть свои правила
жизни, свой закон
жизни, и что потому, если учитель учит новому закону
жизни, то он этим самым учением разрушает прежний закон
жизни; не разрушая его, он не может учить.